Никита Явейн: «Маятник развития города качнулся в сторону, противоположную от градозащиты» 

Центр города находится в стагнации и требует коренных перемен, считает руководитель архитектурной мастерской «Студия-44» Никита Явейн. «Карповка» побеседовала с зодчим о том, можно ли сохранить рядовую застройку старого Петербурга и на какие компромиссы можно идти в деле сохранения исторического наследия.

— Никита Игоревич, скажите, как вы оцениваете современную ситуацию в петербургской архитектуре? Что это — кризис, стагнация или, может быть, новый взлет?

— Это вопрос средней температуры по больнице. Больше умирающих или больше выздоравливающих? Худшие стали делать хуже чем раньше, а лучшие — лучше. Сейчас наряду с огромным количеством непрофессиональной работы есть очень высокий профессиональный уровень.

— Но выдерживают ли нынешние лучшие образцы сравнение с прежней петербургской архитектурой, дореволюционной, довоенной, когда еще сохранялась старая школа проектирования?

— Ситуация достаточно сложная. С 1930-ми годами нынешний уровень не выдерживает сравнения. Вся система отбора, система образования тогда не исключала непрофессионализма, он был, но мы таких архитекторов не помним, поскольку их было гораздо меньше. Система исключала откровенную гадость, а регламенты действовали, писаные и неписаные, поскольку это была государственная система проектирования. Если мы говорим о дореволюционном времени, то сравнивать тоже нелегко. Для понимания ситуации: 2–3 дома в год падало из-за качества строительства. Капитализм развивался быстрыми темпами, а потому уровень архитектуры был очень разный, но, опять-таки в среднем, та система была гораздо более гармонична и халтуру в центр не пускала. Были достаточно жесткие понятия среди заказчиков, что хуже чего-то делать нельзя. Тем более большинство из коммерсантов жило в Петербурге, а не так, как сейчас, — инвесторы живут в других странах, и им ничего, кроме прибыли, из этого города не нужно.

— Понятно, что сейчас гармонии и какого-то единомыслия среди заказчиков нет. А среди архитектурного сообщества есть ли представление того, чего категорически делать нельзя?

— Что такое архитектурное сообщество? Некая мифология, кем-то созданная. В российской системе проектирования с 1956 года архитектор — один из маленьких винтиков. Я думаю, 50%, а может быть, и все 70% домов делаются сегодня в Санкт-Петербурге проектными конторами при различных строительных концернах, а оставшаяся половина делается малоизвестными организациями, связанными с заказчиками если не намертво, то почти намертво.

То, что мы называем «архитектурным сообществом», эти 10–20–30–40 имен, — это десятая доля архитектурного рынка в лучшем случае. Поэтому говорить о сообществе очень сложно. Я достаточно открытый человек, стараюсь общаться побольше, но добрую половину имен просто не знаю. Это могут быть люди из других городов, из других стран, вообще без архитектурного образования. В принципе, сегодня любой может спроектировать дом, и называть все это вместе архитектурным сообществом можно очень условно.

— Вообще какова сегодня роль архитектора в проекте?

— В разных ситуациях, у разных архитекторов, при разных заказчиках может складываться диаметрально противоположная ситуация. Архитектор может быть одним из рядовых участников, роль которого в проектировании — 5%. Такое случается сплошь и рядом. С другой стороны, он может быть, если не хозяином стройки, то одним из центров реализации проекта. Это возможно, если есть желание заказчика, но такие ситуации — против системы, не в ее рамках. Сегодня случаи, когда архитектор управляет работой и реализует то, что он хочет, — это исключение из правил.

— Я бы сказал, что вы один из архитекторов, способных следить за собственными проектами. А бывали ли такие случаи, чтобы то, что вы проектировали, оказывалось совсем не тем, что построили? Кажется, были определенные проблемы с торговым центром недалеко от Чкаловской?

— Торговый центр на Чкаловской (угол Малого проспекта П. С. и Рыбацкой улицы) — это просто бред, это даже не вариации на тему моего проекта, это просто чуть-чуть похоже в плане. Сейчас, по-моему, строительство заморожено.

— Его продают сейчас.

— У меня есть такое свойство, что те, кто идет против, с ними что-то плохое происходит. Либо снимают с должностей, или они разоряются, это не первый раз. Что касается разницы между проектом и реальностью: был еще случай, когда на Ждановке мы отказались от авторства еще на средней стадии строительства. Хотя сегодня кажется, я могу выбирать заказчика, объект, всю ситуацию, в жизни все выходит намного сложнее — заказчики меняются, друг другу перепродают объекты, еще что-то происходит. Или просто человек, казавшийся адекватным, оказывается не совсем адекватным. Таких ситуаций очень много.

— Хочется задать вопрос по одному из ваших проектов, по заказу СПбГУ на реконструкцию комплекса Михайловской дачи. Этот объект реализуется именно так, как вы представляли? Лекционный зал, пристроенный к конюшенному корпусу, выглядит неоднозначно, особенно с Петергофского шоссе.

— Давайте я попробую на это развернуто ответить. Во-первых, работа, конечно, очень сложная. Почему сложная? Когда мы начинали заказанный объем застройки, было 50 тыс. метров квадратных при 20 с чем-то существующих исторических. Когда мы участвовали в этом тендере, мы понимали, как выйти на положительный результат. По мере пути пожелания выросли довольно сильно, и в действительности оказалось необходимо 110–115 тыс. «квадратов». При этом этот рост был объективен, потому что заказчик стал разбираться в том, что же ему нужно. Понимая вначале, что студенты просто учатся, потом он осознал, что им нужно жить, что нужен спорт, нужна библиотека.

Увы, у нас сплошь и рядом такие ситуации, например, академия балета Эйфмана начиналась с семи тысяч, кончилась двенадцатью. Конкретно Конюшенный корпус в Михайловке был 8 тыс. метров, сегодня он будет порядка 22 тыс. Конечно, задача усложнилась, но это не тот проект, за который мне стыдно. Всем критикующим я бы сегодня задал два вопроса: первый — Михайловка разваливалась, стояла, и она бы довольно быстро развалилась. Сегодня же никто не может сказать, что даже дворец, в котором сейчас работы не ведутся, не законсервирован. Второе — все забыли тот вид, который имел этот Конюшенный корпус? Посмотрите фотографии десятилетней давности — в советское время он был полностью изуродован: четырехэтажная пристройка справа, трехэтажная слева, ничего похожего на исторические здания там не было. А мы вернули ему первоначальный облик и при этом значительно уменьшили внешний объем.

Мы считаем, что главный вид на Конюшенный корпус открывается с Нижней дороги. И оттуда видна только полная, чистая реставрация, воссоздание двора, который был практически застроен. Вид с Петергофской дороги — это, в общем, случайный вид. Я думаю, эта перспектива потихонечку зарастет зеленью. Наверное, могли бы быть другие решения. Стандартное решение было, которое было почти согласовано, — это застройка двора. И это — вне моей этики. Этого нельзя было делать, хотя это было обговорено еще до того, как я начал строить.

Сейчас построенный купол еще облицуют серо-зеленоватым цинко-титаном, и, я думаю, он приживется, зарастет и приживется. Наверное, было бы лучше, если бы было для памятника, если бы площадь осталась 50 тыс. метров квадратных, но, с другой стороны, эта бизнес-школа меньше быть не может. Это не коммерческое «я больше прибыли получу», она либо такая, либо никакая. Увы, это так.

— То есть вы считаете, что, когда нужно приспособление к современному использованию, все-таки приходится идти на определенные жертвы с точки зрения сохранения памятников.

— Слово «жертвы» я тут не очень понимаю, кто тут кому жертвует. Без компромиссов можно только свой дом построить, и то очень маленький на большом участке. А когда поменьше участок и побольше дом, уже идет куча компромиссов — компромиссы с соседями, со стилем, с природой. Приспособление — всегда компромисс. Даже если ты из дворца делаешь музей, посвященный дворцу, возникает миллион компромиссов, и придется его менять. Вопрос в том, чтобы его так изменить, чтобы его характер остался прежним. Появляются туалеты, гардеробы, потоки, тапочки, кафе, магазины, и без этого этот дворец не будет как музей, никто туда не пойдет, если там не будет туалетов. Это уже компромисс.

В той же Михайловке я не могу сказать, что это такая абсолютно «чистая» работа. Исходные позиции, наверное, на грани, компромисс на грани. Там были варианты такие — или сделать так, чтобы никто не заметил, но памятник был бы разрушен, либо сохранить все как в 4–5-этажных габаритах и в них там что-то впихнуть, либо сделать так, как мы сделали, либо четвертый вариант — отказаться от работы.

— Есть случаи, когда ради приспособления к современному использованию памятники и вообще исторические объекты приходится демонтировать и воссоздавать. Как вы считаете — такая практика полезна, или, может, лучше строить на их месте по новым проектам?

— У меня в практике, к счастью, таких случаев не было. Я считаю, что даже если имеется полностью аварийный дом, то нужно сохранить хотя бы наружную стенку, но именно подлинную. Делать заново, и еще «лучше чем было» — это самое страшное, ужасно, что это глубоко проникло в нашу философию. У нас во всем нет ценности подлинности, это одна из национальных черт. Но увы, круги, которые связаны с градозащитой, считают, что это в той или иной мере допустимо. Хуже таких подделок под старину ничего нет, это как в музее выставлять рядом подлинники и подделки под подлинники, а многие скажут, что подделки еще и лучше. Это объясняется тем, что они более понятны современному поверхностному сознанию.

— В градозащитных кругах уже давно муссируют слухи, что деревянный особняк на Большой Пушкарской улице, рядом с академией Эйфмана, как раз-таки будет полностью разобран и воссоздан.

— Я еще раз говорю — я ни разу в жизни за такие вещи не брался, более того, у меня пока не было случая, чтоб, дескать, случайно само падало. Если бы была такая задача — я бы никогда этот проект не взял. По проекту полностью сохраняется вся деревянная конструкция с заменой порядка 10%, может быть, 20% бруса на новый, но с сохранением коробки, без ее разборки во время строительства и с сохранением большей части интерьеров в подлинном виде с их реставрацией.

— Обратимся к проекту, который вы разрабатываете для холдинга «Эталон», — застройка бывшего хода Варшавской железной дороги. Как вам кажется, нынешний объем того, что там планируется сохранить, — остатки пакгаузов, депо, — он соответствует исторической ценности этого комплекса?

— В нашем проекте мы сохранили все, что можно сохранить. Хотя как это будет сегодня, я не знаю, поскольку там очень много правовых коллизий. Мы помним, что там разобрали один пакгауз, который сняли с охраны. Хотя его владелец не ЛенспецСМУ, по нашему проекту мы от него отступили, сохранили и его не трогаем. Будет ли он стоять посередине в развалинах или будет воссоздан, я вам сказать не могу. Архитектор здесь — не единственное действующее лицо, и как они там договорятся или нет, я вам сказать не могу. Могу сказать, что, во всяком случае, на бумаге все сохранено.

— Если отступить от юридической плоскости, то, на ваш взгляд, на взгляд человека, не чуждого исторической архитектуре, данный комплекс имеет архитектурную ценность?

— Я скажу так: если с умом делать, то лучше сохранять, чем разрушать, в 90 случаях из 100, но есть 10%, когда действительно лучше разобрать. Скажем, там есть два небольших полуразвалившихся пакгауза, которые идут в створе Новоизмайловского, — их бы я все же разобрал. Это несоизмеримо с магистралью, которая бьет на Адмиралтейство, даже с культурной точки зрения. Два, в общем, рядовых узеньких пятиметровых кирпичных склада, которых на каждой станции десяток. Я считаю, что в охране памятников все хорошо, когда не доходит до потери здравого смысла. У сегодняшних градозащитников, как и у политиков, происходит потеря здравого смысла.Когда защищают бассейн реки Невы или дорогу Москва — Петербург, мне хочется этим людям, которые красные, возбужденные, борются за что-то, сказать: отойдите на секунду, на километр, или встаньте на Киевском шоссе между развязками и здраво подумайте — что вы защищаете.

— Многие градозащитники говорят о том, что существующие планы ЛенспецСМУ по освоению этой территории никак не учитывают исторического прошлого участка застройки, не сохраняют исторической памяти в своей архитектуре и планировке. Вы согласны с этим?

— Во-первых, там строит не только ЛенспецСМУ. Рядом, между Московским проспектом и территорией ЛенспецСМУ, идет застройка другой компанией, там проект покруче и пожестче. «Эталон» по сравнению с ними просто розовые цветы, тихие ангелочки. Второй момент: идеология нашего проекта, если и не одобренная, то принятая ЛенспецСМУ, — идеология сохранения памяти. Например, линейный парк, который нам, может быть, удастся сделать даже городским парком. Там будут сохранены или сделаны заново какие-то элементы железнодорожной архитектуры, максимально возможная память о том ходе, который был. Если этого мало, надо было выстраивать проект по-другому, город должен был быть соинвестором проекта, но я думаю, что у города сегодня есть много других задач и не так много лишних денежных средств, чтобы вкладываться в такие вещи. В рамках поставленной задачи, в рамках исходных условий мы сделали все, что возможно для сохранения истории. В какой мере этого достаточно — я не знаю. Лишь могу сказать, что в рамках поставленных задач больше, чем это, выбить было нельзя.

— Концепция реновации, как ее называют, исторического центра Петербурга, которую вы разработали, — многие задаются вопросом, зачем она нужна? Неужели нельзя ограничиться последовательным капитальным ремонтом? Зачем такой огород городить?

— Практика говорит, что без огорода ничего не выходит. Достигнут тупик внутреннего развития города. Нынешняя градостроительная политика, которая проводится уже длительное время, привела к тому, что есть сотни самостроев в центре, сотни нерегулируемых перепланировок-переделок. В отсутствие живой модели развития центра происходит его хаотизация.

Привлекательность центра в последние годы сильно упала, ничем, кроме лицевой «пленочки», никто не занимается. А стагнация центра — это страшная вещь, он начинает превращаться в трущобы, меняется его социальное наполнение. Я практически всю жизнь живу на Фурштатской и вижу, как это происходит. Вижу, как происходит изменение населения центра — у нас в третьем дворе уже, по-моему, одни таджики живут. Я уже не говорю, что там уже водопровод не работает в половине корпусов. Скоро костры жечь начнут. А ведь это еще район благополучный — посмотрите, что происходит в Коломне, зайдите там в третий двор, это уже не Петербург. И если кто-то думает, что некими запретительными мерами это можно остановить, он не понимает сущности процесса.

— По количеству препятствий к этой программе представляется, что это такая «маниловщина». Огромное число собственников, населения, которое нужно расселить с этих территорий.

— В начале было слово, и слово уже произнесено, предложен хотя бы некий вариант развития. Один уже есть, может быть, появится какой-то другой.

— А что делать с теми самыми третьими дворами, рядовыми историческими флигелями, в которых нет архитектуры с точки зрения декоративной?

— Какие-то изменения должны быть, но с сохранением по возможности всех исторических конструкций. Здесь я вижу больше проблем в юридической и социальной плоскостях, чем в архитектурной.

— Но в принципе реконструкция определенного участка с зачисткой таких флигелей возможна? Вы, например, приняли такое решение при реконструкции комплекса на Английской набережной.

— Тут надо работать аккуратнее. Тот проект — девяностых годов, он просто долго тянулся. Даже если бы я сегодня начинал его делать, то я, возможно, что-нибудь там изменил. Там был техникум, который серединку застроил, и в общем ничего, кроме советского техникума, мы не снесли. Но сейчас, возвращаясь к этому проекту, я бы все равно еще чуть-чуть побольше сохранил. Хотя это была и на 80% советская постройка.

— Вы говорите о сохранении в пропорции 90 на 10, может показаться, что вы таким образом солидаризуетесь с градозащитниками.

— На моей памяти уже дважды маятник отношения к сохранению исторической архитектуры качался — ничего нельзя, все можно, снова ничего нельзя. Я боюсь, что он снова качнется в сторону «все можно». Мне всегда хочется, чтобы маятник не совсем не качался, но был где-то в серединке. А в целом с градозащитниками у меня есть нестыковки только на почве здравого смысла. Начинается защита каких-то мифов, попытки перевести художественную литературу в статус городского закона.

— Последние громкие сносы — например, дом Рогова прошлогодний, — не противоречили здравому смыслу?

— Я совершенно уверен, что этот снос на 98% — это понты, кто круче: я или они? Кто кому уступит? На самом деле сохранить стену там можно было точно.

— В последние годы в Петербурге появилась такая компания «Спрингалд», которая, кажется, как раз специализируется на таких сносах: «сказал снесу, значит, снесу». Например последний снос на Заставской.

— Это какой-то бред… Я деталей не знаю, только прочитал недавно про этот случай. Это ситуация, когда сила действия рождает силу противодействия и возникают некие существа, которые могут выжить в любой среде. Когда все запрещают, начинают все делать наоборот.

— Вам не кажется, что маятник уже качнулся в обратную сторону?

— Да, качнулся. Все уже устали немножко, все уже не реагируют так активно. Показательна ситуация на Охте — там снова появляются уже 63 метра, вот это страшно. Я бы за то, чтобы там все было до 40 метров, отдал всю археологию с потрохами. По обмену, чтобы было меньше 40, все закопал бы обратно, изучил — и все. Это немножко цинично, но это моя позиция. Это ведь провинциальный шведский городишко, существовал 50 лет, крепость слабенькая, она несопоставима с Орешком-Шлиссельбургом. Ландскрона вообще существовала два года, непонятно что. Выделите там 2–3 зоны и успокойтесь, боритесь с высотностью. Вот если на весах — 40 метров или сегодняшняя высота и археология, я бы, конечно, выбрал 40. Я думаю, все выбрали бы, кто бы здраво посмотрел. Кроме двух десятков археологов. Если стоит вопрос — застраивать или сделать парк, конечно, лучше сделать парк, только кто на это внесет свои зарплаты?