Никонов: Петербург открыл XXI век варварским отношением к градостроительству 

В Петербурге продолжают сносить ценные исторические здания, новостройки грозят погубить важнейшие городские панорамы. Это жуткие проявления деградации, продавленные инвесторами, считает известный архитектор Павел Никонов. Зодчий высказал в интервью «Карповке» свой взгляд на охрану культурного наследия и развитие Петербурга.

— Зачем нужно сохранять такие дома, как дом Рогова? Насколько этот дом архитектурно значим, если учесть появление историко-культурной экспертизы, говорящей о том, что он никакой ценности не представляет?

— Прежде всего, об экспертизе. Полагаю, что она не вполне справедлива. Мне часто приходится сталкиваться с экспертизами, как с историко-культурными, так и технического состояния зданий, авторы которых подошли к их проведению как адвокаты своих клиентов — заказчиков этих экспертиз. Эксперт отличается от адвоката тем, что должен представить объективную бесстрастную экспертизу. Адвокат же должен собрать все доводы в пользу своего клиента, очень убедительно преподать их, придав им максимальную значимость и весомость.

На доводы против — закрывать глаза и затыкать уши, не видеть и ничего о них не знать, а если кто-то их предъявит, отмести их или, насколько возможно, умалить их значение. Такой адвокатский уклон среди экспертов сегодня приобрел повальный характер, и, как мне показалось, я обнаружил его и в этой экспертизе. Во всяком случае, прочтение ее не сняло вопросов о значимости объекта, а создало предмет для обсуждений, споров, возражений.

Дом Рогова — один из немногих сохранившихся обыкновенных домов начала XIX века, выполненных в стиле классицизм. Начиная с определенного времени практически все такие дома перестраивались, заменялись новыми. Их надстраивали, заменяли фасады в массовом порядке, без сожаления, именно потому, что это были довольно типовые дома. В итоге их почти не осталось. Это тот же самый эффект, как с молочными бутылками.

Вам случалось видеть молочные бутылки в своей жизни? А представьте, что в свое время это была самая распространенная бутылочная тара. Самая распространенная! И вот, когда люди прощались со своим прошлым, они относились к бутылкам как к вещи, с которой прощаются без всякого сожаления. Они не видели в них никакой уникальности. Вот у меня на память осталось две или три бутылочки. Больше ни у кого нет.

Кроме того, дом Рогова чрезвычайно великолепен сам по себе в пределах своего класса. Он не спорит ни с какими вычурными образцами более высокой архитектуры, ни снаружи, ни внутри, в нем глупо искать Иорданскую лестницу. А сам по себе он чрезвычайно хорош. Элементарно красив. И не испорчен никакими капитальными ремонтами и реконструкциями.

Это здание, которое видел Пушкин, когда ходил к своему другу Дельвигу. И это здание, которое само видело Пушкина. Это тот живой свидетель, к которому можно обратиться, и он кивнет головой: «Да, я его видел!». Потому что дома – это аналоги живых существ. Это аналоги людей. Здесь нет фантастики. Я хочу адресовать вас к повести «Белые ночи» Достоевского. Там герой романа буквально общается с домами как с живыми людьми.

— Но он ведь сумасшедший. У него нет других знакомых, кроме домов, и других интересов. Он ни с кем больше не разговаривал, только со зданиями Петербурга.

— Из этого никак не следует, что он сумасшедший. Из этого следует, что он мечтатель. Подобное отношение к живой плоти города как к живой плоти людей присуще очень многим. Я вам советую почитать главу «Париж с высоты птичьего полета» в романе «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго.

Отступления об архитектуре в этом романе Гюго считаются одними из основополагающих работ в области теории градостроительства. По его представлениям, город — это нечто вроде коралла, который создают люди. И ткань города является таким же органическим продолжением тела человека, как ракушка для улитки. Город — живое существо, и дома в нем — живые личности.

В мире людей и жизнь важного господина, и жизнь простого господина одинаково ценны, потому что бесценны. И когда речь идет о том, кого спасти, ни в коем случае мы не должны выбирать между ними, не должны в этом вопросе искусственно ставить их в конкуренцию между собой.

— Вы так можете сказать о любом другом доме?

— Да. Например, вот соседний — дом Дельвига. Здесь мы имеем счастье наблюдать процесс образования элемента градостроительной структуры. Можем подвести экскурсантов к этим домам и рассказать им целую историю. Маленькую, но подлинную историю градостроительства Петербурга.

Рассказать, что было время, когда земля, на которой сейчас расположены дом Рогова и дом Дельвига, была одним участком. И этот участок тянулся от Загородного проспекта до улицы Рубинштейна. Этот участок отображен на плане Петербурга 1798 года. И в первое десятилетие XIX века по оси этого участка был пробит Щербаков переулок к Фонтанке. Через этот квартал и через следующий. В тот же период на двух углах переулка построены два дома. Это дом Дельвига и дом Рогова. Они идентичны по своему происхождению и очень подобны по архитектуре. Они встали, как пропилеи, открывающие переулок со стороны Фонтанки. И это подчеркнуто их подобием друг другу.

Щербаков переулок — чрезвычайно загадочный, нетипичный для Петербурга. Его перспектива создает ломаную линию, он проложен по рельефу, довольно заметно снижающемуся к Фонтанке, и очень узкий. Я мечтаю найти в Публичной библиотеке рукопись Столпянского «Ночь в Щербаковом переулке» — думаю, что он тоже был очарован его необычностью.

— Нужно ли любой дореволюционный дом признать памятником и хранить, как домик Петра I?

— Прежде всего, любой такой дом — исторический. Может быть, не каждый, как дом Рогова, — памятник архитектуры, но точно исторический. Любой дореволюционный дом в Петербурге является частью той целостной исторической среды, которая является объектом всемирного наследия. И в удесятеренной степени является объектом нашего, отечественного наследия. Если уж весь мир решил считать это своим наследием, то мы тем более должны понимать для себя эту ценность.

Исторический Петербург — это последний аккорд человеческого культурного опыта, накапливавшегося начиная с египетских времен до начала XX века. Я вижу, что до начала XX века культура человечества развивалась по одному пути, а потом пошла совсем по-другому. И мы закрыли ту историю человечества, мы перевернули лист. Все то, что осталось на том листе, абсолютно невосполнимо.

Процесс воспроизводства той жизни и той архитектуры закончился. Сейчас совершенно другое понятие архитектуры. Сегодня основным ее проявлением является модернизм, не имеющий ничего общего с исторической архитектурой. Современный архитектор мыслит совершенно не так, как мыслил архитектор до начала XX века. Создавая свое произведение, он создает совершенно не то, что создавал архитектор предшествующих эпох. Это продолжает называться тем же словом — «архитектура», но под ним понимается совершенно другая культурная сущность. Утрата любого исторического здания — это невосполнимая утрата того, что сегодня уже не воспроизводится.

— Следует ли из этих слов, что нужно сохранять дворовые флигели тоже? Программа перестройки центра допускает их реконструкцию или снос, например, под паркинги.

— Снести  дворовые постройки можно — техника позволяет. Может, и какой-нибудь экономический резон под этим есть. Но надо очень хорошо понимать, что тем самым в отношении квартала мы совершим необратимый поступок. Последствия его люди оценят в определенном будущем. Но вернуть назад и сделать как было будет уже невозможно.

Тот ли это будет город? Пусть снаружи ничего не изменится — мы будем ходить по тем же улицам, видеть те же кварталы, те же фасады, и за ними ничего не будет торчать. Но мы ощущаем предмет не только непосредственно глядя на него, но и определенным знанием его, определенным опытом общения с ним, опытом проникновения внутрь его.

Мы знаем, что находится за стеной, которая стоит перед нами. Тот человек, который глубоко и по-настоящему живет городом, он это знает. Он знает, что видно за тем туманом, который сейчас пеленой накрыл город и скрыл дальние планы. Он знает эти планы. Он чувствует их. Даже когда на город спустилась темная ночь, он чувствует, чем наполнена эта ночная непроглядная темнота. И он знает, находится ли за этим фасадом петербургский двор или открытое модернизированное пространство. Пусть попробуют меня убедить, что эти пространства не изменят до неузнаваемости город.

— Это пространство нужно сохранять, даже если оно малопригодно для жизни? Если там негде ставить машины или сложно проехать пожарным?

— Пожарным сложно проехать на своей зиловской технике, которую создавали с мыслью о том, что дома должны быть такими, чтобы эта техника проезжала в их подворотни. Пожарные должны формировать свое оборудование для работы с такими объектами, или эти объекты нужно модернизировать под ту технику, который создал им отечественный автопром? Вот так надо ставить вопрос. К тому же есть и другие методы обеспечения пожарной безопасности, которые следует целенаправленно развивать в приспособлении к особенностям существующей застройки.

Что же касается людей, которые ставят так вопрос, то я бы спросил их: они для чего хотят модернизировать город? Они для чего хотят в нем жить? Если они хотят в нем жить, потому что видят определенную ценность в нем, давайте поговорим, из чего состоит эта ценность. И вполне возможно, что как раз дворы являются неотъемлемым ее элементом. А если люди просто хотят жить удобно, то можно обеспечить такую жизнь и вне связи с центральными районами, не трогая Санкт-Петербург.

И вот, когда люди так говорят, я вижу, что это пришлые люди. Не те, которые живут в центре. Не те, кто цепляются до последнего, когда их выселяют, которые готовы жить и без света, и без газа, без воды на осадном положении в доме, выведенном из эксплуатации. А те, что пришли со стороны и говорят: «Мы хотим тут строительный бизнес замутить. Вам тут неудобно жить, мы сделаем, чтобы было удобно».

— Может быть, в результате уплотнительной застройки появятся новые интересные кварталы с дворами-колодцами?

— Нет, не появятся. Первый опыт XXI века, к сожалению, это пример чрезвычайно хаотического градостроительства. Чрезвычайно варварского отношения к градостроительному процессу как таковому. Уплотнительная застройка — это вообще некий нонсенс. Со временем, когда у нас восстановятся правовые институты и традиция жить по правилам, она изживет себя и будет невозможной.

Дворы исторического центра — результат упорядоченного процесса застройки. Уплотнительная застройка — как правило, проявление хаоса, при котором дома вероломно просто заполняют собой найденные пустыми пространства между домов, большинство из которых были специально оставлены для садов и воздуха.

— Этим исчерпывается роль, которую играет в Петербурге строительная буржуазия? Так называемые девелоперы?

— Девелопер в переводе на русский язык — развиватель. Человек, который должен был бы что-то развивать. Но вот «Монблан», «Аврора», «Серебряные зеркала», новая биржа, «Финансист» — это что? Явления развития? Совершенно очевидно, что это не имеет никакого отношения к развитию. Это жуткое проявление деградации. Деградации какого бы то ни было упорядоченного процесса.

Какая цель сегодня стоит перед любым девелопером? Перед ним стоит задача удовлетворить планы того инвестора, который ему доверился. Он занят в первую очередь не комплексным развитием среды, а реализацией бизнес-проекта, каким бы тот ни был, чтобы протолкнуть его через все административные барьеры, узости и тупики административных коридоров, через законодательные запреты, и получить прибыль. Она и есть настоящая его цель, о чем все и говорят как о само собой разумеющемся. Та цель, которая оправдывает и средства.

Поэтому, если задавать вопрос, что это за люди, что такое строительное сообщество в нашем городе, я бы сказал, что на сегодня я этих господ сравниваю с… неправильно употребить слово «хищники», но это господа без рефлексии на следы своей деятельности. Просто надо понять процесс, который идет. Вы знакомы с понятием «венчурная экономика»?

В данном случае, когда государство в кризисе, когда в городе не хватает жилья и нет строительной отрасли, тогда «отцы города» позволяют строительным компаниям ускоренно развиваться, сняв с них все барьеры, чтобы они нажили жир и накачали мускулы. Хотя город и понимает, что при этом идет на риск появления множества отрицательных побочных эффектов — но лишь бы в кратчайшие сроки восполнился фонд недостающих объектов. Достигается это путем сокращения и ослабления регулирующих мер. У нас была применена в отношении строительного сообщества примерно такая практика, позволяющая им бурно расти. Собчак, Яковлев, Матвиенко старались расчистить все пути для строителей.

«Отцам города» пришлось поступиться принципами, например, связанными с охраной объектов культурного наследия, градостроительными правилами и нормами, гармоничной средой. Например, школы больше не строят одновременно с жильем, а исторические дома сносят даже на Невском проспекте. Массовые протесты против этого говорят о том, что городу пришлось пойти на предательство своих жителей.

— Если прямо сейчас не начать массовую перестройку кварталов, не начнут ли дома разрушаться?

— Вещь разрушается, если она оставлена сама по себе на произвол всех факторов разрушения, но не разрушается, если она нормально управляется своим собственником. Кто, например, должен заниматься ремонтом вашего частного автомобиля, если не вы? А представьте, что губернатор Петербурга выделял бы деньги на массовый ремонт частных автомобилей, причем в принудительном плановом порядке и безо всякой связи с планами и волей на это их собственников? Центр инициативы и хлопот о доме должен быть внутри этого дома.

Можно с барского плеча профинансировать ремонт всех домов квартала. Но ту же начнется процесс очередного их разрушения. И так без конца — сизифов труд. Отремонтировав дом, надо вручать его в ответственные и дееспособные руки, заинтересованные в том, чтобы держать планку качества дома, достигнутого ремонтом. Но, к сожалению, с 1993 года право собственности на дома (квартиры) раздается без бремени собственности — без ответственности за здания.

Таким образом, центр тяжести усилий по сохранению каждого дома надо перенести на создание реального института собственности на этот дом, наделив его нормативным, организационным, процессуальным и информационным обеспечением — только это убережет его от разрушения.

— Перейдем к одной из наиболее животрепещущих проблем: испортит ли вид Стрелки «Набережная Европы»? Чиновники дали понять, что парка на месте ГИПХа не будет.

— Администрация говорит, что парка не будет. Когда администрация говорит, она опирается на какие-то важные цели и задачи. И какие же задачи она ставит сегодня? Я полагаю, что ответ на этот вопрос связан только с теми обязательствами, которые есть у властей перед инвесторами. И администрация так запугана мощностью этого обстоятельства, что просто не в состоянии ни о чем другом думать.

Тема парка возникла здесь случайно. Точнее, совершенно случайным обстоятельством является то, что проекту «Набережная Европы» существует альтернатива в виде проекта парка. Но тема тревоги за сохранность ансамбля Стрелки существует независимо от темы парка. «Набережная Европы» не просто испортит вид. Она его погубит. Так же как валун, положенный на макушку муравейника. Этот объект нельзя строить не для того, чтобы создать парк, а как таковой его строить нельзя. Или нужно было предусматривать очень малоэтажную застройку.

Было бы правильно заставить власти подумать и ответить на вопрос: как быть со Стрелкой, с видом на этот ансамбль? Администрация предпочитает на эту тему не думать, затыкает уши, отключает воображение, какую-либо способность предвидеть последствия. А рано или поздно подумать придется. У меня большие опасения, что мы позволим себе сформулировать осмысленное отношение к этому проекту лишь постфактум, как в случае с новой биржей.

Здесь, как и с в случае с ней, также было принято неправильное решение. Оставим в стороне популярный сейчас вопрос о том, кто и где был раньше — допустим, что раньше у проекта не было ни одного противника (хотя это и не так). Допустим (согласимся), что понимание грядущей с реализацией этого проекта катастрофой открылось нам только сейчас. И что ж мы должны делать? С безысходностью обреченного продолжать свой путь к ней? Врать себе, что никакая это не катастрофа? Или выбор есть? Что на кону? Мы должны выбрать, какую жертву мы принесем. Мы принесем в жертву Петербург или интересы частной компании? Третьего не дано.

Мы сейчас в состоянии капитана «Титаника», которому сообщили, что впереди есть риск встречи с айсбергами. Но принять решение свернуть и обойти опасный участок мешает высокая миссия, связанная с бизнес-проектом его компании, на который возлагаются гигантские ожидания: не выбиться из графика, привести корабль в порт назначения строго в назначенную минуту и тем самым открыть эру бесперебойного сообщения между материками в соответствии с твердым расписанием, подобно обычному городскому трамваю. В отличие от капитана «Титаника», опасность мы обнаружили еще до того, как пропала возможность увернуться.

— Пройдемся и по другим градостроительным объектам. Российский представитель ЮНЕСКО Элеонора Митрофанова заявила, что «Лахта-центр» не угрожает историческому центру Петербурга. Как это понимать?

— Я понимаю это как политическое заявление, которое по характеру свой природы подобно экспертизе дома Рогова. Это скорее тенденциозное заявление адвоката проекта «Лахта-центр», чем носителя объективного знания. Во всяком случае, это заявление не опирается ни на какие объективные сведения о действительно ожидаемом воздействии на исторический центр, но уже содержит утверждения и выводы в пользу проекта. Оно как бы формирует предустановку для будущих экспертов, которые должны будут подогнать под него свои выводы. Представитель ЮНЕСКО вольно или невольно повела себя как агент Газпрома, в стане ЮНЕСКО.

— Нужно ли сохранять белокаменные ансамбли Купчина и Гражданки?

— Среди этих построек есть объекты, утрата которых ощутится как потеря. Они, конечно, не белокаменные, они панельные и светло-серые. Я очень далек от мысли сохранять эти объекты в массе. Но думаю, что человеческую ценность имеют даже и некоторые хрущевки. Я сам свидетель того, что есть люди, которые искренне их любят, по-настоящему сжились с ними, вселили в них свою душу. Это самый главный критерий ценности. И кроме того, как свидетельство опыта и эпохи что-то из этих объектов надо сохранить, причем в качестве не отдельных зданий, а целых микрорайонов, образцов комплексной застройки.

— Градозащитники должны быть компромиссными как «Живой город» или принципиальными как «Экология рядовой архитектуры»?

— Насколько я с ними знаком, «Живой город» неоднороден, и здесь речь не о компромиссах. Одних возмущает, например, силуэт «Лахта-центра», другие спокойны по отношению к этой теме, но резко реагируют на другие градостроительные безобразия. В этом проявляется не компромиссность, а именно некоторая совершенно естественная неоднородность интересов. Если Вы обратитесь за разъяснением позиции по какой-то теме к тому, кто полностью погружен в другую тему, а о той слышал только краем уха, то можете получить комментарий, который, возможно, покажется вам компромиссным. Группу «ЭРА» не надо сравнивать с «Живым городом». Это просто другая организация, каких может быть еще не одна. Но градозащита — это не обязательно организация, это, прежде всего, позиция человека.

Лично я знаю большое число скрытых градозащитников, которые сами себя так никогда не называли, но по факту всегда, во все эпохи были ими, и отношусь к ним с большим уважением. Иные из них вынуждены работать в системе власти, в профессиональном градостроительном сообществе и через все перипетии нашей истории подвижнически защищать наш город и интересы его жителей, иногда с ущербом своему благополучию и с несправедливыми упреками от градозащитного сообщества. Но без них, может быть, ничего бы не произошло. Когда «Живой город» или группа «ЭРА», или ВООПИиК, или кто-то еще празднует победу в защите какого-то исторического здания, на самом деле не ясно, кому мы на самом деле обязаны этой победой.

Есть дом на Владимирском, 11. В 1987–88 годах в одном из его отсеков рухнули перекрытия и средняя капитальная стена, а наружная стена дала громаднейшую трещину и наклонилась над Владимирским проспектом. Дом был очень ценный, но очень аварийный, и сохранить его при таких обстоятельствах считалось невозможно. Тем не менее он стал объектом внимания группы спасения, в которую я тогда входил, и мы искали возможность сохранить его. У меня возникло предложение разобрать не весь дом, а только аварийную часть, о чем я написал в Минкультуры. В соответствии с резолюцией Минкультуры так и сделали — дом был сохранен. Много лет я думал, дом был сохранен именно благодаря моему письму, то есть благодаря лично мне, и был очень горд этим.

Но однажды мы разговаривали с моим другом, который в те времена исполнял обязанности главы КГИОПа. И он рассказал мне о другой стороне истории его спасения. То письмо из Минкульта должно было благополучно лечь под сукно. Потребовались усилия не позволить свершиться этому, дать письму ход, поднять управление капитального ремонта на пересмотр своего отношения к дому и много-много еще чего, что привело в итоге к реальным строительным работам. Разумеется, все это не имело никакого внешнего резонанса, потому-то и не отразилось в моем сознании. И не будь этого рассказа, обо всем этом я оставался бы в неведении. Вот тогда я понял, что у каждого такого результата есть несколько линий, по которым текут события, к нему приводящие, и то из них, которое оказывается решающим, далеко не всегда самое резонансное или вообще заметное.

— Петербург стал гигантским городом с огромным населением. Зачем его еще расширяют?

— Этот вопрос задайте руководителям нашей страны — Путину и Медведеву. Беда нашей страны в том, что в ней, кроме Петербурга и Москвы, нет других центров цивилизации, признанных населением страны. Когда я смотрю американские или французские, итальянские, немецкие фильмы, меня всегда удивляет: каждый раз это фильм о каком-то месте, где люди живут без какого-то налета провинциализма. Их жизнь абсолютно полноценна и самодостаточна, никакого представления о том, что жить здесь не престижно, что надо бы стремиться уехать отсюда. У них нет центров цивилизации — цивилизация просто равномерно распределена по всей территории.

А у нас человек, родившийся в каком-то городе, в качестве жизненной удачи видит возможность переселения в Петербург и Москву. Это города-насосы, которые откачивают население всей страны. Петербург — громаднейший город с населением, превышающим население соседних стран. Вряд ли это следует считать нормальным и естественным. Но, говоря об этом, в первую очередь следует думать не о Петербурге и его потребностях в прибывающем населении, а об интересах многих прочих территорий страны, в которых всеми силами надо увеличивать население. А главное, его дух и стремление к созданию цивилизованной жизни.